РегистрацияРегистрация
Логин ?
Пароль  Вход

Библиотека онлайн
Библиотека онлайн

Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"

Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"


Писатели Орловского края
ХХ век
Хрестоматия

Орел 2001

Под ред. проф. Е. М. Волкова

Леонид Николаевич Афонин
(1918-1975)


Рассказы литературоведа:
Когда вы будете в Спасском
Леонид Андреев в Орле

Леонид Николаевич Афонин - ученый, писатель, литературовед, театральный критик, журналист, педагог, общественный деятель родился в Орле 20 августа 1918 года. Окончив орловскую среднюю школу № 6, учился в ИФЛИ. Война прервала учебу в институте. Позднее в 1960 году он окончил Литературный институт им. М. Горького.
Военный корреспондент Афонин прошел всю войну от солдата до майора и дошел до Берлина. Был ответственным секретарем газеты. Награжден 12 правительственными наградами.
После окончания войны Л. Н. Афонин продолжал службу в Советской Армии в качестве референта по культуре Военной Администрации в ГДР, возглавлял Дом Советской культуры в Берлине.
После демобилизации в 1955 году Афонин работал старшим библиографом областной библиотеки им. Н. К. Крупской, главным редактором Орловского книжного издательства, директором Государственного музея И. С. Тургенева.
С 1967 года Л. Н. Афонин - кандидат филологических наук, доцент Орловского государственного пединститута, а затем заведующий кафедрой советской и зарубежной литературы.
Л. Афонин - член Союза писателей СССР, Заслуженный работник культуры РСФСР.
Его перу принадлежат более 400 работ. Среди них книги "Леонид Андреев", "Памятные места Орла", "Повесть об Орловском театре", "На родине Тургенева", которая была удостоена Тургеневской премии Орловской организации СП СССР, а также многочисленные публикации, научные статьи о русской и мировой литературе в различных центральных и местных изданиях.
Умер Л. Н. Афонин 11 апреля 1975 года в Орле.

 

Начало главы

Рассказы литературоведа

Когда вы будете в Спасском...
Вспомните глубоко верное, согретое теплотой патриотизма суждение Александра Твардовского "О родине большой и родине малой": "У большинства людей, - писал великий поэт, -чувство родины в обширном смысле, - родной страны, Отчизны - дополняется еще чувством родины малой, первоначальной, родины в смысле родных мест, отчих краев, района, города пли деревушки. Эта малая родина со своим особым обликом, со своей - пусть самой скромной и непритязательной - этой красотой предстает человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений ребяческой души, и с нею, отдельной и личной родиной, он приходит с годами к той большой родине, что обнимает все малые и - в великом целом своем - для всех одна.
Для всякого художника, в особенности художника слова, писателя, наличие этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значение...
В творениях подлинных художников мы безошибочно распознаем приметы их малой родины. Они принесли с собой в литературу свои донские, орловско-курские, тульские, приднепровские, волжские и заволжские, степные и лесостепные, уральские и сибирские родные места. Они утвердили в нашем читательском представлении особый облик этих мест и краев, цвета и запахи их лесов и полей, их весны и зимы, жары и метели, отголоски их исторических судеб, отзвуки их песен, своеобычную прелесть иного местного словечка, звучащего отнюдь не в разладе с законами единого великого языка".
Тургеневская "малая родина" - Спасское-Лутовиново. "Милое Спасское", - как не раз называл его Тургенев. Здесь он вырос. Сюда приезжал из своих далеких странствий и скитаний часто, едва ли не каждый год. Тут писалось ему на редкость хорошо.
Теперь в Спасское - вспомнить Тургенева, благоговейно прикоснуться к самым истокам его творчества, пережить ни с чем не сравнимую радость какого-то особого общения с Тургеневым, с самой сокровенной сутью его удивительных книг, которая открывается в этой тихой усадьбе, - приходят тысячи людей.
Совершим сегодня и мы путешествие в тургеневское Спасское, мысленно перелистывая страницы тургеневской биографии, столь нерасторжимо слиянной с этим русским селением, в котором писателю виделись приметы всей России...
В давние времена, еще до "чугунки", чтобы из Мценска попасть в Спасское, надо было спуститься с Висельной горы, проехать три деревни - Верхнюю да Нижнюю Зарощу и Гущино, которыми владел князь Меньшиков. Этим путем обычно возвращался домой Тургенев. Знал он старый Спасский проселок сызмальства и, может быть, как раз о нем рассказывал в "Записках охотника": "Широкая, ровная дорога вся покрыта той мелкой травой с красноватым стебельком, которую так охотно щиплют овцы; направо и налево, по длинным скатам пологих холмов тихо зыблется зеленая рожь. В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки, торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле, дают проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону".
Попадались, наверное, навстречу тургеневскому экипажу и обтерханные мужики на захудалых лошаденках. Сдергивая шапки, низко кланялись, почти в пояс. Должно быть, меньшиковские крепостные, которых "светлейший" замучил барщиной...
Опираясь на суковатые посохи, шли богомольцы, сосредоточенные и строгие. Одни - во Мценск, к чудотворцу Николаю, другие - под Курск, в Коренную Пустынь, а то и до самого Киева, чтобы по обету поклониться печерским угодникам. Идти им тысячи верст, питаясь Христовым именем... Нищая, долготерпеливая Русь!
Может, встречалась Ивану Сергеевичу и та матушка-барыня, что любила путешествовать пышно и вольготно

...В кибитке длинной,
Подушками, пуховиком
Набитой доверху; в старинной
Помятой шляпке, с казачком,
С собачкой, с девкой в казакине
Суконном, едет на семи
Крестьянских клячах...

"Когда я подъезжаю к Спасскому, - говорил Тургенев, - меня в каждый приезд охватывает странное волнение, да и не мудрено, я провел здесь лучшие годы своей жизни". Вот знакомые осиновые избушки, колодец с длинным, скрипучим шестом. Распахнутые ворота усадьбы. Въезжая в них, экипаж словно погружается в зеленое безмолвие. Затихшие седые ракиты, березы с ветвями, струящимися до самой земли.
По той же старой Спасской дороге поздней осенью или в зимнюю пору не однажды уезжал Тургенев из отчего дома.
Казалось, нет предела пути, уходящему в снежную даль, нет исхода печали.
Более девяноста лет прошло с тех пор, как Тургенев последний раз побывал в Спасском. Но и сегодня старинный парк, его окрестности и строения усадьбы, в 1921 году объявленной государственным заповедником, столь живо и властно заставляют вспомнить писателя, что порою кажется, вот-вот встретится в аллее медленно идущий сребровласый великан, которому так по душе пришлась эта когда-то "совершенная глушь - тихая, зеленая, печальная". Здесь прошло детство Тургенева. Юношей в зарослях Спасского парка вместе с крепостным грамотеем он упивался стихами старых российских поэтов или вслушивался в крестьянские песни, что вечерами звенели над селом.
О, эти незабываемые весенние вечера в Спасском!
Часто приезжая в родные места в пору зрелости, Иван Сергеевич именно здесь всегда ощущал необычный прилив творческих сил. Подтверждением тому - написанные в Спасском страницы, без которых вряд ли можно себе представить отечественную и мировую литературу: "Рудин", "Фауст", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети", "Новь", "Речь о Пушкине", "Песнь торжествующей любви"...
Трудно перечислить все, что в Спасском связано с памятью о Тургеневе, с его книгами...
"По высочайшему повелению" отсидев месяц в Петербурге в полицейской тюрьме "за ослушание и нарушение цензурных правил", Тургенев 16 мая 1852 года был выпущен "на волю". Через два дня, по тому же "высочайшему повелению", поехал из Петербурга в бессрочную ссылку на родину, под надзор полиции.
В Спасском Тургенев поселился во флигеле, где при Варваре Петровне - матери писателя - обычно жили главноуправляющие усадьбой. Здесь, в "лабиринте небольших и совсем маленьких комнат" было уютнее, спокойнее, чем в большом усадебном доме, к которому Иван Сергеевич после смерти матери все еще не мог привыкнуть. Казался он чужим, необжитым, вызывал тягостные воспоминания.
Поначалу, в летние месяцы Тургенев изгнание переносил легко. "Вдыхаю целой грудью деревенский воздух - читаю Гоголя - и только", - радовался он. Ездил охотиться в Козельск, Жиздру, Епифань, под Карачев. Чувствовал, что в нем "бродят все стихии" нового произведения.
Когда же наступила зима, в тот год необычно ранняя, и сугробами завалило усадьбу, Тургенев, по его признанию, "заперся, как крот в свою нору". Отсюда Тургенев писал: "Второго октября ударил первый мороз, а третьего октября с утра поднялась снеговая вьюга... Всегда тяжел и невесел приход "волшебницы"-зимы, но особенно печально ее появление, когда она нагрянет так рано, как в нынешнем году. Осени не было у нас - осень убила она -осень со всей ее тихой красотой, с ее пышным "увяданьем"... Резко отделяясь на мертвой белизне победоносного снега, свежая, не успевшая еще увянуть зелень берез, и в особенности тополей, кажется какой-то ложью и насмешкой".
Метели тогда в орловских краях разгулялись не на шутку. О них Тургенев писал в Париж:
"Вообразите себе ураган, снежный смерч, который не падает, но несется, кружится, затемняет воздух, хотя сам он и бел, и устилает землю до высоты человеческого роста. Вот такова у нас сейчас погода, дорогая, добрая госпожа Виардо. Вы, европейцы, не можете себе представить, что такое русская метель. К счастью, не очень холодно, а не то сколько бы жертв! Два года тому назад в одной Тульской губернии погибло 900 человек в такую же метель! Но никто не запомнит, чтоб подобная метель случалась в такое время года!.. Я сейчас на мгновение открыл дверь моего балкона. Брр! Какая волна мрачного холода, ледяного ветра и снега...".
Неистовствовала непогода и 28 октября - в день рождения Тургенева, когда, как он сам говорил, ему "стукнуло 34". "Сегодня, - сообщал Иван Сергеевич Некрасову, - здесь такая метель, какой я давно не видывал - какая ярость в этом вихре -этого описать нельзя - кажется, ему хотелось бы сорвать долой все - в воздухе мутная и безумная кутерьма, завыванье - судорожные порывы".                        
Под оголтелое метание бурана, когда представлялось, что весь свет сорвется со своих устоев, и в душе была тревога. "Трудно современному писателю, особенно русскому, быть покойным -ни извне, ни изнутри ему не веет покоем", - замечает Тургенев.
Когда отбушевали вьюги, непорочно белой стала затихшая усадьба. Мороз высеребрил березы. Заснежило строгую череду чугунно-черных, будто выкованных лип. Вороха драгоценно сверкающего снега на зелено-бархатные лапы подняли двухсотлетние ели.

И словно стадо птиц огромных,
Внезапно ветер налетит,
И в сучьях, спутанных и темных,
Нетерпеливо прошумит...

Пролетит, взвихрит высокие сугробы, и снова наступает очарованное безмолвие, которому не видится ни конца, ни края.
В этой непочатой тишине Тургеневу думалось хорошо. Из парка он приходил сосредоточенным, готовым к творчеству. "Уединение, в котором я нахожусь, мне очень полезно", - признавался Иван Сергеевич друзьям.
Полтысячи страниц незавершенного романа "Два поколения", рецензия на книгу Аксакова о ружейной охоте - все это результат той спасской зимы.
А когда заиграли весенние деньки, Иван Сергеевич часами не уходил из своего сада, как он звал парк. Спасско-Лутовиновский парк, словно песня - могучая, тысячеголосая, сложенная по замыслу неведомого нам художника. Кто он - этот человек, что строго и неуклонно прочертил прямые, как полет стрелы, аллеи, образовавшие огромную римскую цифру "XIX"? По чьей задумке породы деревьев подобраны так, что в осеннюю пору их вершины, вспыхнувшие головокружительным разноцветьем, все же воспринимаются как дерзко сочиненная гармония золотых берез, зорево-багряных осин и малахитового бархата елей?
Не дошло до нас имя и звание этого мастера. Не знаем, как звались и те крепостные мужики, что в самом начале девятнадцатого столетия в быль превращали задуманное ради украшения родной земли.
Тяжка была эта работа. Липы выбирали двадцатилетние. Выкапывали осторожно - не поранить бы корня. Комли завертывали рогожей, чтобы с землей доставить их на новое место. Везли липки в Лутовиново аж за тридцать верст. Лошади надрывались...
Так начинался Спасско-Лутовиновский парк, что напоминает тысячеголосый хор. Есть в нем и "песенка" Ивана Сергеевича. Зовется она "аллея ссыльного". Рассказывают, что липы по обочинам этой дорожки посадил Тургенев в годы ссылки. Деревья прижились. Догнали своих собратьев, что были лет на пятьдесят их постарше: Теперь уже не отличишь те липки, что выхаживал Иван Сергеевич, от ровесников девятнадцатого века. Одинаково шумят их кажущиеся недосягаемыми верхушки.
Память народная отметила "аллею ссыльного". Любил ее, наверное, Тургенев. Шел из флигеля мимо больших берез. Любовался ими. "Листья их слегка еще свернуты; они хранят форму своих футляров, тех почек, в которые они были заключены несколько дней тому назад; это им придает праздничный вид совершенно новых платьев, на которых заметны еще все складки материи...". Переходил поперечную аллею. Потом сворачивал вправо - на "свою" тропку, к "своим" деревьям. Приглядывался к ним. Замечал те, что росли буйно. Задумывался, глядя на засыхающие ветви. "Вот дерево, оно засохло, но приветно оно качается со всеми. Так и я, когда умру, то так или иначе буду принимать участие в жизни".
Да, сколько чудесных тургеневских строчек навеял писателю его любимый сад!
Безрадостным выдалось лето 1855 года. Потрескалась от жары земля. Горели хлеба. Падал скот. Началась холера. Погребально вызванивали колокола Спасской церкви. Протяжно голосили бабы над свежими могилами.
Из осажденного Севастополя приходили вести одна тревожнее другой. Чужеземцы радовались неудачам русских войск. "Иностранных газет хоть в руки не бери", - возмущался Тургенев в письме из Спасского.
Жил Иван Сергеевич в те месяцы совершенным затворником. "Теперь у меня все тихо и смирно, как в монастыре", - сообщал он в Петербург.
В деревенском одиночестве вызревал первый увидевший свет тургеневский роман. Сперва автор назвал его "Гениальная натура". Потом пришло другое, окончательное название - "Рудин".
Писал его Тургенев увлеченно, подгоняя себя, торопясь высказать задуманное, точнее зафиксировать наблюдения над жизнью современников, их образы, дела, мысли, споры, - все, чем жила эпоха. Волновали судьбы Родины, пути и перепутья ее сыновей, что, подобно Дмитрию Рудину, были умны, талантливы, честны; но оказались "лишними", обреченными на скитания и бесприютность.
"Повесть пишу деятельно (уже 66 страниц написано)", -сообщал Тургенев Панаеву 27 июня. "120 страниц уже написано", - уведомлял Иван Сергеевич Некрасова 16 июля. "Рудин" вчерне был закончен за семь недель.
Когда в большом усадебном доме нестерпимо томила. июльская жара, Иван Сергеевич по тропинке, что извивалась между густыми кустами сирени, торопился в любимую беседку.
Было тут прохладно и тихо, как на дне заброшенного колодца. Высокие липы плотно окружали простой, прочно вкопанный в землю стол. За ним Тургенев, по его признанию, "трудился так, как ни разу еще в жизни не трудился".
"Беседкой Рудина" издавна прозвано это поистине священное место, где рождался знаменитый роман... Мягко стелется по земле шелковый шум древних лип, видевших писательский подвиг Тургенева. Высоко взметнули они вершины - кажется, в поднебесье. В самое небо над Россией. Может быть, вглядываясь в эту навеки родную синеву, обдумывал Тургенев обжигающие сердце строчки: "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится".
Когда вы ходите по спасским аллеям, вспомните, что до вас здесь проходили Лев Толстой, Жуковский, Фет, Щепкин, Некрасов, Григорович, Иван Аксаков, Полонский, Гаршин, Гиляровский... Пребывание каждого из них в гостеприимной тургеневской усадьбе - ярчайшая страница летописи Спасского.
Особою славою прославлен тургеневский дуб в Спасском-Лутовииове.
Может быть, было так...
Отправляясь надолго учиться в чужие края, юноша Тургенев прощался с милым Спасским. И чтобы память по себе оставить, принес из ближнего леса облюбованный дубок и посадил его в парке, на поляне, что невдалеке от центральной аллеи.
А возможно, еще раньше и по-иному оказался в заповедной усадьбе этот нынешний великан, своей густолиственной, звенящей кроной вознесшийся чуть ли не на полсотни метров. И тремя обхватами теперь не измерить его литой, гранитной твердости ствол.
Дуб этот с давних пор зовут тургеневским, уверяют, что он посажен самим Иваном Сергеевичем. Тургенев же этого прямо не утверждал. Но дерево это среди других отмечал, любил, прославлял.
В "Фаусте" - повести глубоко личной, в родовом гнезде возникшей, сказано взволнованно: "Мой любимый дубок стал уже молодым дубом. Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было. Кругом трава так весело цвела; на всем лежал золотой свет, сильный, мягкий; даже в тень проникал он... а что слышалось птиц!"
Рос тургеневский любимец неторопливо. Порою даже казалось, что отстает он от богатырей, его окружавших. Всеволод Гаршин, гостивший в усадьбе в июле 1882 года, писал из Спасского: "Очень уж хорошо здесь шататься по парку, купаться, ездить верхом. Лето отличное: ни жарко, ни холодно. И ходишь большую часть дня под огромными липами; а какие здесь есть деревья! По сто и двести лет. Дуб, посаженный собственными руками Ивана Сергеевича пятьдесят лет тому назад, совсем мальчик перед ними".
Уже и тогда, однако, перед этим красавцем невольно и трепетно останавливались.
А в сознании самого Тургенева входившее в рост дерево сливалось с образом родины, возникало символом ее великой, нерастраченной силы. Недаром смертельно больной писатель, посылая последний привет родному краю, просил Полонского: "Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу - родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу".
Сколько бурь пронеслось над Россией с тех пор, когда одиноко и тяжко умиравший Тургенев хладеющей рукой выводил эти необыкновенные, пронзительные строки! Но по-прежнему, как тогда, девять с лишним десятилетий назад, несгибаемо, неколебимо стоит тургеневский дуб - величественный и могучий. Взглянешь на его непомерной силы мускулистые ветви, - и кажется, что на них, как на плечах Атланта, держится свод небесный.
В шрамах легендарное дерево - от морозов и злых ветров, а еще больше от кусков чужеземного металла, что без жалости впивались в его живучую плоть, когда на земле Тургенева шла война.
Полтора столетия ему нипочем - с годами лишь сильнее, величественнее становится гордый, непреклонный богатырь.
Рядом с ним рождается чувство, подобное тому, что вызывала песня тургеневского певца, которая хватала "за сердце, хватала прямо за его русские струны".
Было время, когда тургеневское село часто упоминалось и в оперативных сводках воинских штабов. В конце октября 1941 года оставленное нашими войсками под натиском превосходящих сил противника, Спасское-Лутовиново было освобождено в канун нового, 1942 года 91-й кавалерийской дивизией при содействии частей 356-й стрелковой дивизии. Однако фашистам вскоре снова удалось захватить Спасское. И снова за него разгорелись ожесточенные бои. Вечером 16 января 1942 года в Спасское вошли солдаты 409-го полка 137-й стрелковой дивизии, которые потом несколько месяцев стойко обороняли знаменитое селение и тургеневскую усадьбу от гитлеровских захватчиков.
Есть в Спасско-Лутовиновском парке, неподалеку от тургеневского дуба заветное место, где погребены те, кто, может быть, незадолго до Отечественной войны, прочитав "Бежин луг", писал в школьных тетрадках: "Очень понравилось". И вот пришлось им в жарких боях отвоевывать у фашистов знакомый по хрестоматии Бежин луг, освобождать землю, исхоженную Тургеневым. Ценою жизни своей сохранили они для грядущих поколений нетленную красоту русскую. Вот их имена: лейтенант Василий Васильев, старший сержант Иван Остапченко, рядовой Егор Парахин, лейтенант Михаил Крамской... Когда будете в Спасском, поклонитесь их могилам...
Тургенева не назовешь домоседом. Почти любой год его жизни означен переменой мест.
Двадцать два года Тургеневу - студенту Берлинского университета. Из Петербурга едет он в Вену. Потом живет в Риме. За тринадцать дней успевает побывать в Ливорно, Пизе, Генуе, проехать все Королевство Сардинское, увидеть озеро Лаго-Маджори и перевал Сен-Готард. Через Мангейм, Майнц, Франкфурт, Лейпциг попадает в Берлин. Отсюда спешит в Мариенбад, потом в Дрезден...
Год 1858-й. Тургенев - в Риме, Неаполе, Флоренции, Генуе, Милане, Триесте, Вене, Дрездене, Париже, Лондоне... Снова Париж. Потом Петербург, Москва, Спасское, Тула, опять Спасское, Орел, Спасское, Москва, Петербург.
В 1881-м году уже недомогавший Тургенев из Парижа приезжал в Петербург, был в Москве, жил в Спасском, гостил в Орле и Ясной Поляне. Возвращаясь во Францию, останавливался в Берлине. Из Буживаля съездил в Лондон. Проехал по Шотландии.
Годы 1840-й, 1858-й, 1881-й взяты произвольно, наугад. Их можно заменить другими. Увидим то же: мелькание столиц, крупнейших городов и местечек, совсем не заметных, не на всякой карте значащихся.
Всегда в путешествиях, поездках, вечно в дороге был Тургенев - этот, пожалуй, самый непоседливый из русских писателей - его современников.
Однако среди сотен наименований тех мест, где за свою сравнительно недолгую жизнь побывал Иван Сергеевич, одно встречается чаще других - Спасское.
И Тургенева, который в Европу ездил как к себе домой и за границей прожил не один десяток лет, без Спасского трудно себе представить - так же, как Льва Толстого без Ясной Поляны, а Пушкина - без Михайловского. Где бы ни проводил Иван Сергеевич осень и зиму, - едва наступала весна, он рвался "в возлюбленный Мценский уезд". В том признавался друзьям: "Егорьев день, соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи по дорогам - вот чего жаждет моя душа".
В поэтическом фрагменте, который носит заглавие "Из поэмы, преданной сожжению", Тургенев с необычайным волнением пишет о герое, стремящемся побывать в родном краю, не оставляя при этом у нас сомнений, что это о себе, о своих чувствах говорит писатель. Не случайно, разумеется, эти стихотворные строчки он предпослал как эпиграф к завершающему "Записки охотника" очерку "Лес и степь".
В родное гнездо Иван Сергеевич приезжал на лето не отдыхать - работать, без устали, с полным напряжением ума и сердца. "Пишется хорошо, только живя в русской деревне, - говорил Тургенев. - Там и воздух-то как будто "полон мыслей"!.. Мысли напрашиваются сами". Писателю донельзя нужен был благодатный воздух Родины, встречи с народным бытом, с родною природой. Нужно было слышать речь русскую. Без этого не могло быть творчества.
И хотелось бы, кстати говоря, чтобы в Спасско-Лу-товиновской усадьбе в память о Тургеневе всегда и неизменно берегли тургеневскую тишину, в которой отчетливо слышны лишь трепетанье листвы да птичьи хоры, чтобы было здесь поменьше суетности, шумихи, всяких "мероприятий", что противопоказаны заповедному месту этому.
Спасское и многие селения, перелески, урочища, поляны, что вокруг него, вошли в тургеневские книги под своими именами, а порою и безымянно.
"Верхом" называется в Орловской губернии овраг", - напоминал Тургенев. Неподалеку от Спасской усадьбы есть Кобылий Верх. Место и по сию пору глухое. Во времена Бирюка оно было еще мрачнее. Тут-то в непогоду какой-то, замордованный мужичонка и решился свалить дерево. Удары топора услышал угрюмый лесник:
"- А в лесу шалят... У Кобыльего Верху дерево рубят..."
Где-то у оврага Бирюк и настиг порубщика...
Подняться к березовой рощице у проселка - и опять место покажется уже однажды увиденным. Где? Не в тургеневском ли "Свидании"? "Березы стоят все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца". Не здесь ли Тургенев стал невольным свидетелем того, как выхоленный и наглый лакей измывался над полюбившей его крестьянской девушкой?
Поблизости от этого белоствольного леска полянка тоже, кажется "из Тургенева". Такова вся округа Спасская - словно распахнутые "Записки охотника": Голоплеки, Колтовка, Чаплыгино, Бежин луг, Парахинские кусты... Все места, исхоженные Иваном Сергеевичем, и через него ставшие близкими каждому русскому сердцу.
Не кончается "тургеневское" и далеко за пределами Спасской усадьбы, вплоть до земель Тульских, Брянских, Калужских, Курских...
"На тысячу верст кругом Россия - родной край"...

 

Начало главы

Леонид Андреев в Орле

"Я с гордостью ношу имя русского и твердо верю в будущее и славу России", - говорил Леонид Андреев. Познание России началось для него в Орле, на окраинных улицах, что еще в стародавние времена, когда город был крепостью, получили наименование Посадских да Пушкарных. Тут же, у излучины Орлика, по преданию, поселили и сохранивших свои буйные головы московских пушкарей, что в 1698 году вместе со стрельцами пошли мятежом на царя Петра... Думая о старине, о Леониде Андрееве, хорошо побродить по этим тихим, немощеным, зеленым переулкам. Многое здесь переменилось за столетие. А кое-что все же уцелело и помогает вспомнить начальные страницы трудной биографии "буйного орловца", судьбы андреевских героев, что жили в этих местах и были знакомы писателю не понаслышке.
Родился Леонид Андреев 21 августа 1871 года в небольшом флигеле, во дворе домовладения Ганьшиной, что было как раз у того перекрестка 3-й Посадской и 1-й Пушкарной, где стоял легендарный Баргамот - Иван Акиндыч Баргамотов, "городовой бляха номер 20". Домик, который в ту пору арендовали родители Леонида Андреева и где он увидел свет, снесли еще в 1903 году. А Баргамота старожилы помнят до сих пор... Его Леонид Андреев обессмертил в "архиорловском" рассказе, от которого на Горького "повеяло крепким дуновением таланта". Мастодонтоподобный полицейский был такой непременной "знаменитостью" орловской окраины, что без него, пожалуй, невозможно вообразить себе тогдашнее бытие Пушкарной. Он вспоминался писателю и после того, как был уже написан "Баргамот и Гараська". В неопубликованном черновике андреевского рассказа "Весенние обещания" снова среди пушкарей появляется "сам представитель законной власти, монументальный городовой Баргамот".
В августе 1874 года отец Л. Н. Андреева у солдатки Прасковьи Корлевской купил "строение и место" на 2-й Пушкарной. Хибарку, в которой ютилась бывшая владелица, сломал. Вместо нее возвел просторный (10 комнат!) прочный, на высоком фундаменте, четырехоконный дом, щедро изукрашенный резьбой, с парадным крыльцом. Большой двор обстроил сараями для скота и птицы. Вырыл глубокий колодец, воду из которого через окно в заборе можно было набирать и с улицы. "Андреевская вода", от которой "заходились" зубы, славилась у пушкарей.
Колыбель андреевского детства почти не изменилась. И сегодня легко представить себе, как на это крыльцо выходил землемер-таксатор Николай Иванович Андреев, - похожий на цыгана, плечистый, статный, в кумачовой рубахе с расстегнутым ворогом, силач, любимец Пушкарной. Рядом с ним жена Анастасия Николаевна - орловская кумушка, мечтательница, выдумщица и тараторка, человек любви и доброты несказанной. И тут же - их первенец, их любовь и радость - "Ленуша", мальчуган с недетски-задумчивыми очами. "Я помню мои детские впечатления огромности от орловского дома и сада, - рассказывал Леонид Андреев. - Помню, что в течение многих лет я все еще не мог исследовать, как следует, все таинственные углы, чердаки, подвалы и сараи, привыкнуть ко всем заворотам, каждый раз открывающим новый пейзаж, пересмотреть все вещи (сломанные лопаты, брошенные бутылки, обломки чего-то), составляющие наше.
Взрослые называют это одним словом "мусор", а для меня каждый ржавый гвоздь имел свое лицо и подразумеваемое имя. И, конечно, отец сам не знал, какой красивый и необыкновенный вид имеет его кабинет, если смотреть на него из-под стола. Маленькие размеры тела (и, к счастью, отсутствие надзора) позволяли мне проникать в такие закоулки, куда, действительно, ни один взрослый попасть не мог. То же и с садом".
Сад у Андреевых был великолепный. Николай Иванович ухаживал за ним старательно, толково. К тому же приучал детей. Даже в дни именин дарил им яблони, кусты смородины, крыжовника.
Погружаясь в воспоминания юношеских лет, Леонид Андреев в автобиографической пьесе "Младость" ("повесть в диалогах", - назвал ее писатель), в 1915 году будет точно, подробно описывать уголок отцовского сада: "Четыре высоких и кряжистых тополя составляют как бы тенистую беседку; здесь несколько простых, без спинок, деревянных некрашеных скамеек. Кругом густые заросли малины, широкие кусты крыжовника и смородины; дальше молодой, но пышный фруктовый сад, яблони и груши. Возле дорожек трава полна цветов и высока - почти до пояса. Неподвижный воздух весь гудит, как тугая струна - так много в траве пчел, ос и всякой другой жизни. Под тополями дорожка разветвляется и идет к дому вдоль двухэтажного, бревенчатого амбара-сарая, с несколькими небольшими конюшенными оконцами. За углом амбара, в гуще высоких берез и кленов, терраса..."
А вокруг андреевского дома, где, пока жив был Николай Иванович, был достаток, надрывалась, бедствовала, пьянствовала, буйствовала, христорадничала Пушкарная, населенная портными, пенькотрепальщиками, сапожниками, босяками, золоторотцами, нищими. Издавна у "пушкарей" сложилась своя "мораль" - здесь презирали трусов, в драке не били лежачих, не уважали чужой собственности. Тут увидел Леонид Андреев героев своих первых рассказов: безродного Гараську, которого за всю его жизнь никто по имени-отчеству не называл, ковылявшего от дома к дому за "копеечкой" Алешу-дурачка, расхристанную "гулящую" Буяниху, над которой дико потешалась Пушкарная. Среди пушкарских ребят были у Леонида закадычные дружки. Вместе в прибрежных зарослях лозняка играли в "казаки-разбойники", ловили пескарей у плотины, что неподалеку от церкви Михаила Архангела перегораживала мелководный Орлик, совершали лихие набеги на сады, а по вечерам под ракитами рассказывали друг другу сжимающие сердце ужасом сказки. Старые, в полтора обхвата деревья и теперь склоняются над Орликом. Не из их ли ряда однажды ураганом вырвало ту, запомнившуюся Леониду Андрееву "дуплистую ракиту, загородившую проезд и купавшую в грязи и лужах свои узкие, серебристо-серые листочки, еще живые и радующиеся влаге, тогда как дерево уже умирало, и его белая мякоть точно трепетала от боли..."
"Я, - писал Леонид Андреев, - пользовался полной свободой и жил на улице среди ребят. Лет до четырнадцати ходил босяком и был нравом дик... Это мое счастье, что я утопал - и не утонул, разбивался - и не разбился, падал с крыш, заборов, висел на гвоздях - и уцелел". Однажды на Орлике юноша Леонид Андреев пережил незабываемые минуты. Он вспоминал:
"Давно это было, давно. Я жил в городе, в котором... были широкие, безлюдные, тихие улицы, пустынные, как поле, площади и густые, как леса, сады. Летом город замирал от зноя и был тих, мечтателен и блаженно-недвижим, как отдыхающий турок; зимой его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного. Он высокими белыми горами лежал на крышах, подходил к самым окнам низеньких домов и немой тишиной наполнял весь город...
Это было в тихое, немного морозное и ясное утро. Быстрые коньки уносили меня за город, и уже последние кресты церквей, горевшие на солнце, окрылись за изгибами неширокой реки. Под собой я видел гладкий темный лед с блестящими пузырьками воздуха, замерзшего в середине; ухо мое наполнялось звуком разрезаемого коньками льда и свистом бегущего воздуха, и я быстро несся вперед... и минутами словно крылья чувствовал у себя за спиной. И когда я, наконец, остановился и взглянул победоносно на пройденный путь и окинул глазами реку, берег и небо, - я был поражен торжественной красотой того, что было вокруг меня. Торжественно и глубоко - спокойно... молчал высокий белый берег, и еще более высокое... молчало голубовато-зеленое небо. Ослепительно сверкал снег и кротко сияло небо, - и только снег, и небо были вокруг меня. Ни призрака, ни хотя бы самого отдаленного намека на жизнь. И жутко, и покойно, и радостно было, как в светлом храме, и только благоговением могу я назвать то чувство, которое всесильно охватило меня, сковало дыхание и сделало немым, как и все вокруг. Долго стоял я так и "слушал тишину", и, вместо покоя, непонятный и дикий страх начал закрадываться в сердце...
И я закричал громко и пронзительно, как испугавшийся ребенок, но не закрыл я еще рта, как уже не было звука - будто только во мне раздался он...
И тут, в эту минуту дикого страха, неведомо откуда прилетел ко мне далекий веселый звук церковного колокола...
Там люди! Милые, хорошие, живые люди!
Это люди звонят и колокола... что бы они ни делали и где бы они ни были, они все те же милые, хорошие живые люди! Они зовут меня к себе из этой ледяной пустыни, и я помчусь сейчас к ним, потому что я люблю их. Я брошусь в их объятия, я прижмусь к их теплому сердцу и буду целовать их светлые, говорящие глаза. И если те глаза плачут, я поцелуями осушу слезы, или сам заплачу с ними, а если они смеются - пусть звонкий смех мой радостью вольется в их сердца. Я расскажу им, как я боялся в этой пустыне... Они поймут меня, хорошие, милые люди, и мы вместе, живые, посмеемся над тем, что мертво. И я помчусь к ним, потому что я люблю их, потому что я не мертвый, и повинуются мне быстрые коньки мои: только воздух засвистит, а снежная пыль изовьется по следам, когда пущусь я в быстрый бег вперед: все вперед к людям. Звоните же, призывные колокола.
Колокола звонили, и воздух свистел в моих ушах. Вперед, к милым хорошим людям!"
Лет с пяти-шести Леонид Андреев узнал радость общения с книгой. В библиотеку ходила мать. Леонид упрашивал ее брать книги солидные, "для больших":
- Вот эти непременно, вот эти...
- А если нет?
- Пусть обязательно дадут!.. Смотри, не потеряй... И список не потеряй.... 
Но случалось, что список терялся, либо не оказывалось нужных книг, и вместо ожидаемых Анастасия Николаевна приносила другие.
"И это в то время, - вспоминал Леонид Андреев, - когда дома уже все было готово к чтению именно тех, которые вытребованы".
"Готово" - это значило, совершенно нагой и вымазанный дочерна сажей поклонник книги разваливался на полу среди развешанных по стульям одеял и вздыбленных подушек, с "копьем" в руке, с пером в полосах... В таком "вигваме" он ждал обычно Купера. И читал его здесь же и, конечно, лежа: ведь нигде не сказано, чтобы индейцы сиживали за столом, покрытым скатертью...
"И вдруг, о, горе! - книги не те: жиденькие детские книжонки. Это мне-то рассказы о сверчках и кошечках, о Пете и Маше, который в семь лет, чередуясь с отцом, прочел Рокамболя. Ищешь, вертишь страницы - даже намека нет на индейца. Вот отчаяние, вот горе!"
Зато какое ликование наступало, если в руки Леонида попадала та самая книга, что он ожидал.
"Я стрелял по книге, - признавался он, - не читал, а прямо стрелял глазами - туда, сюда... Разом, по всем страницам".
Любил Леонид читать, взобравшись на крышу отцовского дома. Высота казалась недосягаемой. Внизу - сады. На кровлю склонились ветви вязов. Где-то город, люди... Здесь так легко мальчуган мог вообразить себя загадочным капитаном Немо или бесстрашным вождем непокоренною индейского племени.
"Как-то странно сливались во мне две жизни, - говорил Леонид Андреев, вспоминая годы, прожитые на Пушкарной. - Одна ясная, солнечная, простая, истинно детская; другая - на почве книги - сумеречная, таинственная, почти мистическая. И обе были радостны".
И еще многое мог бы поведать этот столетний дом...
Отсюда Леонид Андреев, когда ему было шесть лет, собрав своих сверстников, повел их "в Киев". "Путешественников" перехватили далеко за городом.
Из этих крепко сшитых ворот майским утром выносили гроб Николая Ивановича, умершего внезапно, "в одночасье". На гробовой крышке вместо венка лежала огромная ветка вяза - так наказал покойный. Толпились "пушкари", За гробом, поддерживая мать, шли восемнадцатилетний Леонид и еще пятеро его братьев и сестер, мал-мала меньше.
Незадолго до того, как навсегда покинуть родное гнездо, пока всего лишь орловский гимназист Леонид Андреев в этом доме поклялся "аннибаловской" клятвой: "Придет время - я нарисую людям потрясающую картину их жизни".
А однажды в эти ворота неистово колотили городовые, прибывшие арестовать Анастасию Николаевну как... государственную преступницу... Когда старший сын уехал учиться в университете, она, чтобы прокормить пятерых ребятишек, пускала постояльцев. Среди них оказалась политическая, находившаяся под жандармским надзором. Анастасию Николаевну не раз предупреждал околоточный:
- Имейте в виду, госпожа Андреева, что в вашем доме живет поднадзорная.
- Ну, и слава богу, - отвечала Анастасия Николаевна.
- Так ведь она политическая.
- Ну, и очень хорошо, я очень рада...
Через несколько дней полицейский пришел опять:
- Ну что, живет у вас такая-то?
- Как же, как же! Живет! Такая милая, хорошая! Но вот, чудачка, ничего, кроме каши, не ест, говорит, что в тюрьме привыкла.
Жандармам удалось перехватить письмо квартирантки, в котором она сообщала своим товарищам, что если кого-либо вышлют из столицы, то пусть он едет "в Орел, к мадам Андреевой: она очень милый и отзывчивый человек".
"И, действительно, - рассказывает сестра Леонида Андреева Римма Николаевна, - вскоре из Петербурга приехали два жильца, также политически высланные, и поселились во флигеле. Жизнь шла своим чередом, как вдруг, приблизительно через месяц после их приезда, под утро, человек 30 городовых во главе с начальством окружили весь дом, сад, - словом, всю территорию нашего дома. Начался обыск, продолжавшийся до 10-ти часов утра... В результате продолжительного обыска были арестованы все наши новые жильцы, у которых была найдена нелегальная переписка и письмо с адресом матери, и та самая барышня, которая жила у нас на нашей половине. Были поданы кареты, в которых увезли арестованных, а мать околоточный просил пройти с ним до участка для составления протокола".
Однако Анастасию Николаевну домой не отпустили. Ее отправили в Орловский острог, где продержали неделю, потом перевели в Московскую тюрьму, а оттуда - в Петербургский дом предварительного заключения. Под арестом Анастасия Николаевна находилась месяц, но "дознание" по ее "делу", по соглашению между Министерством юстиции и внутренних дел было прекращено лишь в ноябре 1902 года, лет через десять после случившегося в Орле. Надуманность, почти курьезность этой жандармской акции очевидна, но все же охранка припомнила Леониду Андрееву и "государственное преступление" его матери, когда о писателе составлялась справка сведений "неблагоприятных в политическом отношении".
Вскоре после освобождения из тюрьмы Анастасия Николаевна решила навсегда расстаться с орловской Пушкарной, чтобы жить вместе с Леонидом.
- Поднялась я с насиженного места, - рассказывала она, -продала домик и перебралась в Москву.
Было это в 1895 году. С тех пор в доме на Пушкарной не раз менялись хозяева. С 1912 года он принадлежит семье Свиридовых. Шесть десятилетий они оберегают андреевское гнездо, не делают в нем ненужных перестроек, ухаживают за садом. Пока здесь нет еще мемориального музея Леонида Андреева, но всегда радушно открыты двери для всех, кто хочет увидеть водные пенаты "буйного орловца".
"Пушкари" были прихожанами старинной церкви Михаила Архангела, что и теперь - высокая, белая, стройная - глядится в воды тихого Орлика. Славился этот храм тем, что в нем служили панихиду над гробом Александра Первого, когда прах скончавшегося в Таганроге императора перевозили в Петербург... Тут же крестили, венчали, отпевали пушкарскую голь. Сюда она приносила свои "грехи", билась лбами о холодные каменные плиты, вымаливая избавление от бед земных. По ударам михайло-архангельских колоколов на Пушкарной определяли время.
- А у Михаила Архангела звонили? - спрашивает Баргамота Гараська в андреевском рассказе, пытаясь сообразить, в какой час столкнула его судьба с полицейским.
"На белой колокольне Михаила Архангела" любил звонить герой андреевского рассказа кузнец Василий Меркулов. "Он звонил всей своей жизнью и о всей своей темной жизни звонил он - и все яростнее и требовательнее бил он железом по медным бокам. Будто разбудить он хотел кого-то, кто находится в неведомой голубой дали и спит непробудно, и не слышит, как плачет и стонет земля.
- Отзовись, неведомый! - гудел и надрывался дрожащий колокол...
Руки кузнеца не знают устали. Все громче и громче бьет он по черным бокам, и бурно рыдает звенящая медь:
- Отзовись!"
Леонида Андреева тоже крестили в церкви Михаила Архангела. Метрика сохранилась. В ней значится: "Восприемниками были: дворянин Сергей Марков Зенкевич и дворянка Александра Никитина Кайне. Крестил священник Андрей Казанский с причтом". Андрей Казанский жил с семьей в деревянном доме с мезонином, у самой орлицкой плотины. "Пушкари" стороной обходили это строение. Не любили они своего "пастыря". Был он суров, груб, корыстолюбив. Бесцеремонно вмешивался в домашние дела прихожан, внося свару, раздор. Рассказывали, что и со своими семейными деспотом вел себя Андрей Казанский. И вот в доме с мезонином произошла драма... Дочь священника -гимназистка, не выдержав отцовского произвола, бросилась под поезд. Об этом много говорили в Орле, на Пушкарной особенно. Знал эту страшную историю и Леонид Андреев. В 1899 году, вспомнив ее, он начал писать рассказ "Дочь Анна"... Присужденный духовными властями к "покаянию" за попытку покончить с собой студент Григорий Полянский, приехав в родной город, идет исповедоваться к священнику Андрею Фаворскому. На исповеди юноша узнает, что год назад дочь духовника Анна бросилась под поезд, никому не поведав причину своей гибели. Жалеет студент несчастного отца...
Рассказ автобиографичен. Леонида Андреева в феврале 1892 года после неудавшегося самоубийства тоже подвергли церковному наказанию. После этого он приезжал в Орел. Есть в эскизе верные заметы памяти в описаниях орловских мест, особенно поповского дома, который "точно прилепился к церкви и просил у нее защиты, но церковь не давала ее, сама обожженная солнцем и покорно прямая".
Рассказ "Дочь Анна" остался незавершенным. Почему, трудно сказать. Может быть, сам автор почувствовал "фальшивинку" в благостном изображении Андрея Фаворского, который получился столь непохожим на действительного настоятеля михайло-архангельского храма.
Однако трагическая участь юной орловчанки не давала покоя Леониду Андрееву. В 1900 году он пишет рассказ "Молчание". Читая его, орловцы в грубом, завистливом "каляном" попе узнали Андрея Казанского, узнали и дом со светелкой на берегу Орлика, где жила гордая девушка, что в могилу унесла тайну своей нежной, благородной души, смертельно раненной несправедливостью. Примечательно, что в опубликованных в 1903 году "Материалах для описания Орловской губернии" после биографии  протоиерея  А. Казанского указана литература о нем: "Молчание", рассказ Л. Андреева".
"И молчал весь темный, опустевший дом", - этими словами заканчивает свое повествование Леонид Андреев. В его писательской судьбе оно сыграло особую роль.
Однажды на товарищескую беседу московских литераторов, собиравшихся по средам у писателя Н. Д. Телешова, Горький пришел вместе с молодым человеком - красивым, тихим, застенчивым.
- Андреев, - представил его Алексей Максимович и предложил послушать рассказ новичка.
- Я вчера его слушал, - сказал Горький. - Признаюсь, у меня на глазах были слезы...
- Начинайте, Леонид Николаевич, - попросили Андреева.
Он смутился, заскромничал.
- Тогда давайте я прочитаю, - вызвался Горький.
Раскрыл тоненькую тетрадку:  
- Рассказ называется "Молчание"*...

* Текст рассказа приведен в данном издании, стр. 230.

* * *
<...> Когда чтение закончилось, Алексей Максимович, ласково улыбнувшись Андрееву, сказал:
- Черт возьми, опять меня прошибло...
"Прошибло" не одного Алексея Максимовича, - рассказывает Н. Д. Телешов, - сразу стало ясно, что в лице новичка "Среда" приобрела хорошего товарища. Находившийся среди нас Миролюбов, в то время издатель популярного "Журнала для всех", подошел к Андрееву, взял у него тетрадку и убрал в карман. У Андреева глаза заблестели. Печатать у Миролюбова в его журнале с такой хорошей репутацией и с громадным количеством подписчиков и читателей было не то, что появляться в "Курьере", скромной московской газете, где пока работал Андреев. Это было первым и хорошим шагом вперед".
В сентябре 1882 года по 1-й Пушкарной Леонид Андреев первый раз шел в гимназию. Чувствовал себя неуютно в длинной серой шинели с ясными пуговицами. Давил плечи ранец, туго набитый тетрадками и учебниками.
Вот мальчуган открыл еле подававшуюся, тяжелую парадную дверь, поднялся по ступенькам литой чугунной лестницы, .что сохранилась и поныне в бывшем гимназическом здании, где теперь работает профессионально-техническое училище № 6.
Гимназию Леонид Андреев никогда не любил. С отвращением он вспоминал "всю неприглядную внешнюю обстановку класса: четыре прямые стены, наполовину, снизу, серые, наполовину белые; темные парты унылыми рядами и на кафедре учитель в вицмундире". Трудно воспринималась гимназическая наука, которую вдалбливали в юные головы. Был гимназист Леонид Андреев внимателен лишь на уроках учителя словесности Николая Андреевича Антиохова-Вербицкого, когда он превосходно, наизусть страницами читал Гоголя, да у историка Николая Ивановича Горшечникова - завзятого холостяка, неудачника, чудака. Его Леонид Андреев вспомнил, став писателем. Подарил ему свои "Рассказы" с надписью: "Николаю Ивановичу Горшечникову с благодарностью за редкие дорогие минуты, проведенные в тишине на уроках истории, от прежнего ученика Леонида Андреева".
О других педагогах Леонид Андреев ничего доброго не сказал. Да и что можно было сказать о директоре гимназии Иване Михайловиче Белоруссове, службисте, отъявленном реакционере, произносившем перед учащимися речи в духе печально знаменитого циркуляра о "кухаркиных детях". Леонида Андреева он недолюбливал за независимый нрав, за необычные, выходившие из ряда классных работ сочинения:
- Ты, Андреев, мог бы свое сочинение поместить в "Орловском вестнике", - издевался Белоруссов,  и тебе за него даже деньги заплатили бы, но я думаю, что для этого "Орловский вестник" слишком низок, а твое сочинение слишком высоко...
Не вспомнил Леонид Андреев ни разу (может быть, из-за чувства брезгливости?) и про помощника классного наставника Дмитрия Глаголева - карьериста и наушника, о котором гимназисты распевали:

Как проведал Митька-глист,
Что завелся "сицилист"...

Порой напряженных исканий смысла жизни были для Леонида Андреева его гимназические годы. Именно тогда, измученный, как казалось ему, неразрешимыми "загадками бытия", не мирившийся с подневольным, механическим существованием людей, Леонид Андреев писал строки, предвещающие размышления одиноких, бунтующих героев его книг: "Тоска смертная опять овладела мной, не знаю, что делать, куда бежать от нее. Утро-то и день еще ничего: забитый мелочами жизни ходишь, говоришь, даже смеешься, как автомат, как не сознающая себя машина, но когда вечером в салу остаешься один, когда пробудится сознание и нахлынут на тебя страшные, скверные мысли, - так, ей-богу, с радостью бы уничтожил эту гнусную жизнь, что дает такие маленькие радости и такие могущественные скорби. С ненавистью гляжу на эту снующую, гомонящую толпу, на этих двигающихся, чувствующих, мыслящих манекенов. Вглядываешься в каждое лицо со страстным желанием найти хоть одного человека, приметить хоть ничтожную искру Божию, - напрасно. Видишь одни пошлые лица, видишь одни бессмысленные глаза, слышишь одни убийственно скучные разговоры. Деревянные люди, деревянные мысли и чувства. И чудится минутами, что нет та самом деле ничего этого, нет ни сада, нет ни этой тишины, что все это - шутка какого-нибудь злого волшебника, а что придет минута - и все рассеется в прах, исчезнет, как дым, и явятся настоящие люди, настоящая жизнь..."
В жизнь юноши Леонида Андреева вошли и властно заставили размышлять о добре и зле сочинения Писарева, Льва Толстого, Шопенгауэра. Толстовские трактаты, переписанные от руки, напечатанные на гектографе, изданные за границей, гимназисты читали тайком. Не дай бог, пронюхает "Митька-глист". Тогда не миновать разговора в директорском кабинете, где Белоруссов, буква в букву исполнит полученный им 30 января 1887 года секретный циркуляр из Московского учебного округа, которым предписывалось "бдительно следить за тем, чтобы записки графа Л. Толстого, включающие призыв к всеобщему перевороту, направленному к разрушению основ господствующего государственного строя и общественного порядка, не обращались в среде учащихся, причем, если таковые были найдены, то они должны быть отбираемы и уничтожаемы".
Не любя гимназию, Леонид Андреев, однако, всю жизнь оставался верен юношеской дружбе, приятельству, что возникли у него в гимназические годы. С друзьями орловскими -Севастьяновым, Блохиным, Еловским, Кособудским, Глуховцевым он переписывался, встречался.
Весной 1910 года, приехав в Орел, Леонид Андреев ходил на Пушкарную, на Орлик, к "Дворянскому гнезду". Здесь писатель сфотографировал "дом Калитиных" и столетние липы в саду, под которыми, как гласит орловская легенда, мечтала, любила и молилась чудесная орловчанка, прославленная Тургеневым. К сожалению, цветные фотографии, о которых 5 мая 1910 года сообщал "Орловский вестник", пока не обнаружены. Возможно, они и не сохранились. Тогда же Леонид Андреев, совершенно равнодушный к обрядовой стороне религии, в пасхальную ночь все же пошел в гимназическую церковь. Хотелось вспомнить юность, пережить то, о чем так хорошо рассказано в андреевской новелле "Праздник", передающей настроения веселья, радости, молодости: "По коридорам двигалась густая и пестрая толпа гимназистов в мундирах и барышень в белых и цветных платьях, и так странно было видеть этих чужих, веселых и болтливых людей в коридорах, где раньше было все так строго и чинно, и ходили учителя во фраках и с журналами. И все гулявшие смеялись, говорили, и на всех лицах сияла радость... Люди встречались, улыбались, говорили: "здравствуйте", и оно звучало как поцелуй".
Много лет пройдет с той поры, когда Леонид Андреев жил в Орле. Будет он автором книг, которые вызывали восхищение, яростные споры, негодование. "Неблагонадежного" уроженца Пушкарной будут выслеживать жандармы, проклинать архиереи, поучать критики всех направлений. Переживет он свою славу. Заблудившись в пестрой сутолоке жизни, не понимая великих событий, современником и свидетелем которых он был, отвернется от революции, покинет революционную Россию. Умирать будет  в одиночестве, в чужой и холодной Финляндии, лишь дневнику доверяя самое заветное. И вот тогда перед Леонидом Андреевым светлым островком в воспоминаниях встанут "Орел, тепло, пахучая ракита, разлив рек, шатанье по Волховской, домашняя Пушкарная... Бывало: шатаюсь один по весенним полям, под жаворонками. Вдали сады, немного крыш и церковные главы, то синие, то голубые, то горящие золотом на солнце, и оттуда идет мягкий колокольный гул: это Орел... Войдешь с безмолвного поля на одну из окраинных улиц - что за веселье! Красные рубахи, говор, ребячий крик, перепуганные, но счастливые куры. Играют в лодыжки, где-то гармоника, и совсем близко беспорядочный, залихватский трезвон. Сапоги у меня пыльны, и в ногах у меня усталость, но так приятно быть путником среди разного -то одному быть в зеленеющем поле, то быстро проходить сквозь весенне-праздничное человечество".
А за Орлом - "малой Родиной" Леонида Андреева вставал перед ним и его "большой дом" - Россия, ее народ, в будущее которого писатель всегда был преисполнен самой жаркой веры.

 

Главы печатаются по следующему изданию:
Афонин Л. Рассказы литературоведа. - Тула, 1979.

Начало главы




Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"

Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"

Рейтинг@Mail.ru
Rambler's Top100
Яндекс.Метрика

© "Вешние воды" 2010     | Карта сайта  | Главная | История | Контакты | Лауреаты премий | Биографии | Орловские писатели-хрестоматия | Книги  | Новинки | 

Администрация сайта