РегистрацияРегистрация
Логин ?
Пароль  Вход

Библиотека онлайн
Библиотека онлайн

Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"

Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"


Писатели Орловского края
ХХ век
Хрестоматия

Орел 2001

Под ред. проф. Е. М. Волкова

Галина Борисовна Курляндская

Галина Борисовна Курляндская, известный советский литературовед, профессор Орловского государственного университета, родилась 24 октября (6 ноября) 1912 г. в г. Саратове.
В 1934 г., окончив Саратовский педагогический  институт, работала преподавателем литературы в Саратовском педагогическом техникуме. В 1939 г. защитила кандидатскую диссертацию в Саратовском университете. Научную школу Курляндская прошла под руководством крупного ученого А. П. Скафтымова, исследования которого о Н. Г. Чернышевском, Ф. М. Достоевском, Л. Н. Толстом, Л. П. Чехове вошли в классику советского литературоведения.
В 1939-1948 годах Курляндская работала в Свердловском педагогическом институте и в Уральском университете. В 1948 г. перевелась с Казанский университет.
Первая ее статья "Проблема долга в романе И. С. Тургенева "Дворянское гнездо" опубликована в "Ученых записках Казанского университета" (1951, т. 3, кн. 3). С этих пор творчество Тургенева становится основным предметом исследования Кур-ляндской.
В 1956 г. вышла в свет монография "Романы И. С. Тургенева 50-х - начала 60-х годов" - одна из первых попыток рассмотреть романы Тургенева в диалектическом единстве формы и содержания.
С 1957 г. Курляндская работает в Орловском педагогическом институте. В январе 1965 г. ею защищена в Ленинградском университете докторская диссертация "Метод и стиль Тургенева-романиста", которая в 1967 г. вышла отдельной книгой.
В следующей монографии "Художественный метод Тургенева-романиста" (1972) прослеживается эволюция психологического мастерства писателя.
Г. Б. Курляндская хорошо известна в Орле как пропагандист и научный популяризатор классического наследства и советской литературы. Она ведет большую, общественную работу, являясь членом ученой комиссии по литературе при Министерстве просвещения, входит в состав Художественного   совета   Орловского   драматического   театра им. И. С. Тургенева и Совета при музее И. С. Тургенева; в течение ряда лет руководила методологическим семинаром учителей города и области.
Начиная с 1958 г. в Орле под ее руководством проводятся межвузовские "Тургеневские чтения". В них принимают участие ученые Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, Харькова, Одессы, Воронежа, Смоленска, Саратова и других городов.
С 1971 г. по инициативе Курляндской издается республиканский "Межвузовский Тургеневский сборник".
В 1985 г. присвоено звание "Заслуженный деятель науки РСФСР".
Последние публикации:
Эстетический мир Тургенева. - Орел, 1994.
Литературная срединная Россия. - Орел, 1996.

* * *
Л. Н. Андреев и традиции Ф. М. Достоевского

Тема "Леонид Андреев и Достоевский" неоднократно привлекала внимание исследователей. Главное в работах советского периода - признание великой силы гуманизма Андреева, проявившейся в разоблачении античеловеческой философии индивидуализма и анархизма1.
Обращаясь к достаточно изученной теме, я выбираю новый аспект рассмотрения старого вопроса, а именно: главные формы психологического анализа в произведениях "Мысль" и "Мои записки" изучаются мною в свете андреевской концепции личности, взаимодействия в ней разных уровней сознания.

1
Ученые давно уже заметили, что Андреева сближает с Достоевским протест против антропологического просветительского понимания человека как "естественного", "природного", "доброго" с однозначным "разумным" сознанием. Они изображали человека стихийно-неожиданным, своевольным, "широким", трагическим. Андреев сближался с Достоевским в той своей главной мысли, что причина зла заключается не столько в среде, в социально порочных условиях, сколько в самом человеке. Всем содержанием своего творчества Андреев подтвержает, что вполне разделяет известное суждение Достоевского о человеке, выраженное им в "Дневнике писателя" за 1877 год по поводу "Анны Карениной" Л. Толстого. "...Никакой муравейник, никакое торжество "четвертого сословия", никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно и от виновности и преступности (...). Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределены и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: "Мне отмщение и аз воздам". Ему одному лишь известна вся тайна мира сего..."2.
В "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1863) и особенно резко в "Записках из подполья" Достоевский ведет открытый спор с идеями утопического социализма и всей просветительской концепцией человека. Но вверяя "подпольному" свой протест против рационалистической философии Просвещения, Достоевский расходится с "антигероем" в своем отношении к факту всеобщей обусловленности, как закону общественной и природной жизни. Ему чуждо понимание свободы как анархического своеволия, как необузданного каприза, потому что свобода и необходимость для него взаимосвязаны и неразрывны. Свобода осуществляется лишь в соответствии с требованиями общечеловеческой нравственности. Свобода в том, чтобы "овладеть собой и своими стремлениями"3. Это "свободное самопожертвование самого себя в пользу всех" понимается писателем в смысле нравственного императива в его всеобщности, причем это свободно-волевое определение своего поведения далеко не является личным своеволием, напротив, подчинено закономерностям духовной жизни человека. В этом сознательном и свободном обращении к самоотверженному служению "всем" реализуется тот нравственный закон, который имеет всеобщий необходимый характер. Но природа этой необходимости - внутренняя, духовная, трансцендентная: это та свободная умопостигаемая причинность, которая находится вне природного ряда.
В анархическом бунте подпольного героя писатель видит выражение независимости и глубокое признание самоценности личности. Ему близок и протест против фаталистически понимаемой необходимости, которая безусловно определяет всякое проявление жизни и тем ее обескровливает. Он готов согласиться, что "вольное и свободное хотенье" человеку дороже расчета и выгоды. Но свобода не есть своеволие. Она проявляется в тех действиях, которые выражают требования нравственного закона. Своеволие же остается на уровне "самого дикого каприза", индивидуалистического бунта, слепых страстей, разгула первобытных инстинктов.
Русский человек - герой Достоевского дается им в двух крайностях - "роковом для нас круговороте судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения" и в жажде восстановления, "самосохранения и покаяния". В "Дневнике писателя" за 1873 год в русском народе отмечается "прежде всего забвение всякой мерки во всем", "потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении дойти до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее как ошалелому вниз головой". Дойдя до последней черты, русский человек, равно как и весь народ, "с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния" обращается к идеалу Христа. В личности бунтаря-индивидуалиста, как и любого человека, Достоевский открывает то нравственное чувство, которое и является необходимым условием его восстановления, возрождения. Через великие испытания совести он ведет своих нигилистов к опыту деятельной любви в духе христианского миропонимания. Например, душевные потрясения Раскольникова даются в перспективе возможного "воскресения". Изображается и человек, глубоко пораженный злом, уже неспособный к "восстановлению", с неизбежностью отдающийся полному духовному распаду (Свидригайлов, Ставрогин, Павел Федорович Карамазов).
Признавая "ненормальность и грех" исходящими из души человека, Достоевский вместе с тем полагает, что Христос дал заветы спасения: "А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку указан исход". Путь спасения - в признании ценности любви и братского единения, в активизации "чувства соприкосновения своего таинственным мирам иным" (Зосима). Задача состоит в том, чтобы разобщенных и враждебных друг другу людей "психологически повернуть на другую дорогу", помочь им обрести "достоинство и в нем свободу". Это признание любви основным законом жизни для него является следствием религиозного смысла жизни.
В творчестве предшественника Андрееву созвучны главным образом бунтарские настроения индивидуалистов, протестующих против законов мироздания. Во внутреннем их мире он видит лишь страсть к разрушению и не замечает, в отличие от Достоевского, влечения к восстановлению. Однако позиция необузданного своеволия Андреевым явно осуждается с трезвых гуманистических позиции, иногда и сближающихся с признанием нравственных ценностей христианства.
Далекий от религиозного сознания, Андреев, однако, продолжая традиции своих великих учителей - Толстого и Достоевского, упорно искал внутренний непреходящий смысл жизни. В двух своих произведениях - "Мысль" (1902) и "Мои записки" (1908) Андреев сделал значительный шаг в сторону Достоевского в смысле признания сложности человеческой личности. Он заметил в ней с необыкновенной силой проявляющееся сопротивление преступному пролитию человеческой крови, обнаружил в ней начала, противоположные влечению к разрушению и насилию. Библейский закон - "Не убий!" - стал для него реальностью.

2
Рассказ Андреева "Мысль" рассматривался учеными как отклик на роман Достоевского "Преступление и наказание". Действительно, одна и та же задача объединяет писателей, принадлежащих к различным стадиям русского общественного движения и различным этапам в развитии русской литературы.
Однако детальное изучение рассказа "Мысль" не является исчерпывающим. Исследователи прошли мимо проблемы взаимодействия различных уровней сознания, которое определяет душевную драму Керженцева.
В романе Достоевского и в рассказе Андреева преступление совершается с определенных нравственно-психологических позиций. Раскольникова буквально сжигает тревога об униженных н оскорбленных, судьба обездоленных обратила его к индивидуалистическому буту, к наполеоновскому решению социальной проблемы. Керженцев же - классический образец сверхчеловека ницшеанского толка без малейших проблесков сострадания. Беспощадное презрение к слабым - единственная причина кровавого насилия над беззащитным человеком.
Керженцев продолжает те традиции Раскольникова, которые были абсолютизированы немецким философом Ницше. Согласно теории Раскольникова, "люди по закону природы разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово". Обыкновенные "сохраняют мир и приумножают его численно", необыкновенные   разрушители "настоящего во имя лучшего", они "двигают  мир и ведут его к цели".
Презрение к "обыкновенным" делает Раскольникова предшественником Керженцева. Эта ницшеанская ненависть к "слабым" и готовит его к убийству Савелова как бездарного и бесполезного человека, в произведениях которого "все мелко и ничтожно". Он признается откровенно, выражая свою античеловеческую сущность: "Не убил бы я Алексея и в том случае, если бы критика была права и он действительно был бы таким крупным литературным дарованием". Чувствуя себя "свободным и господином над другими"4, он распоряжается их жизнями.
Одна ипостась Раскольникова - именно отправная индивидуалистическая позиция, которой не исчерпывается сложное содержание его личности, находит свое дальнейшее развитие сначала в философии Ницше, а потом в рассуждениях и действиях андреевского героя. Керженцев связан с Раскольниковым опосредованно через Ницше, который говорит о "последнем человеке" как самом презренном, мелком существе, подлежащем уничтожению во имя утверждения сильного ("Так говорил Заратустра"). Близость Керженцева к учению немецкого философа раскрыта в статье М. Я. Ермаковой "Леонид Андреев и Ф. М. Достоевский (Керженцев и Раскольников)"5.
Керженцев гордится тем, что он в силу своей исключительности одинок и лишен внутренних связей с людьми. Ему нравится, что ни один любопытный взгляд не проникает в глубину его души с "темными провалами и безднами, на краю которых кружится голова" (150). Он признается, что любит только себя, "силу своих мышц, силу своей мысли, ясной и точном". Он уважал себя как сильного человека, который никогда не плакал, не боялся и любит жизнь за "жестокости, за свирепую мстительность и сатанински веселую игру людьми и событиями" (150). Его веселит бунт против ничтожных, слабых людей. В момент симулирования сумасшествия ему "не на шутку захотелось бить несколько морд, пользуясь привилегированностью своего положения". "Борьба - вот радость жизни", - в упоении говорит он, имея в виду анархические формы этой борьбы. По его глубочайшему убеждению, он, как нужный, сильный человек, имеет полное право на уничтожение слабых, хилых: "Самый факт отнятия жизни у человека не останавливал меня" (148).
Керженцев и Раскольников, при некоторой близости индивидуалистических претензий, все же очень отличны друг от друга. Раскольникова занимает мысль о пролитии человеческой крови по совести, т. е. в соответствии с общеобязательной нравственностью. В идеологическом разговоре с Соней он бьется еще над вопросом о существовании Бога. Керженцев же сознательно отрицает нравственные нормы, коренящиеся в признании абсолютного первоначала. Обращаясь к экспертам, он говорит: "Вы скажете, что нельзя красть, убивать и обманывать, потому что это безнравственно и преступление, а я вам докажу, что можно убивать и грабить и что это очень нравственно. И вы будете мыслить и говорить, и я буду мыслить и говорить, и все мы будем правы, и никто из нас не будет прав. Где судья, который может рассудить нас и найти правду?" Нет критерия истинности, все относительно и потому все позволено.
Уверенность в относительности нравственных представлений людей связывает андреевского героя с Ницше. О "нравственных предрассудках" Ницше писал в "Собрании афоризмов" под названием "Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов", в трактатах "По ту сторону добра и зла", "Генеалогия морали". На этом пути задуманного убийства у Керженцева не было внутреннего нравственного сопротивления в отличие от Раскольникова. "Не боялся я и самого себя, и это было важнее всего. Для убийцы, для преступника самое страшное не полиция, не суд, а он сам, его нервы, мощный протест всего тела, воспитанного в известных традициях. Вспомните Раскольникова, этого так жалко и так нелепо погибшего человека и тьму его подобных" (148). Он имел все основания противопоставлять себя Раскольникову, имея искреннее презрение к требованиям морали. Напомню хотя бы одну сцену из романа Достоевского: "репетиция" задуманного убийства завершается обострением внутреннего раздвоения. Раскольников вышел от старухи "в решительном смущении", которое "все более и более увеличивалось". Кровавое насилие представилось ему в своем безобразии и оскорбило его нравственное чувство: "О, боже! Как все это отвратительно... И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко... и я целый месяц..." Автор от своего лица поясняет: "Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мучить его сердце еще в то время, когда он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деваться от тоски своей!" Это авторское пояснение проливает свет на внутреннюю драму Раскольникова. Человеческая природа не принимает насилия и реагирует на него чувством бесконечного отвращения.

3
Проблема диалектической взаимосвязи сознания, подсознания и сверхсознания - та позиция, с которой Андреев изображал внутреннюю драму героя-индивидуалиста, не рассматривалась исследователями.
Подобно Раскольникову, Керженцев одержим мыслью о своей исключительности, о вседозволенности. В результате убийства Савелова гибнет идея об относительности добра и зла. Сумасшествие - это расплата за нарушение всеобщего нравственного закона. Именно этот вывод вытекает из объективного смысла рассказа. Психическое заболевание связано с потерей веры в силу и точность мысли, как единственной спасительной реальности. Оказалось, что в самом себе андреевский герой нашел неведомые и непонятные ему сферы. Оказалось, что кроме рационального мышления в человеке имеются еще и бессознательные силы, которые взаимодействуют с мыслью, определяя ее характер и течение. Еще в 30-е годы нашего века выдающийся психолог Л. С. Выготский, подвергнув критике фрейдистский психоанализ, в то же время подчеркнул важность подсознания: "Ведь бессознательное не отделено от сознания какой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в нем, имеют часто снос продолжение в сознании и, наоборот, многое сознательное вытесняется нами в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на миг не прекращающаяся динамическая связь между обеими сферами нашего сознания"6. В период подготовки преступления мысль Керженцева питалась страстью к разрушению, злой иррациональностью. После же убийства мысль героя-индивидуалиста оказалась под воздействием тех элементов подсознания, которые противостоят злу. Андреев сделал значительный шаг в сторону Достоевского в понимании подсознания не только как инстинктов разрушения, но и противоположных им положительных сил.
"Притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, или убил потому, что был сумасшедшим?" Читателю ясно, что была наследственная возможность психического заболевания. Эта потенция активно реализуется после совершенного убийства. Нарушение библейского завета приводит к возмездию, идущему изнутри - к потере самообладания, власти над собою.
Готовясь к преступлению, Керженцев решил добиться безнаказанности путем симулирования сумасшествия, а потом полагал "выздороветь". Однако его беспокоили "наследственные влияния", мысль о грозной опасности опыта. Тем не менее он возлагал надежду на свой сильный разум, четкую и ясную мысль, которая была "послушна, исполнительна и быстра", и он любил се, как свою "рабу", "грозную силу", "единственное сокровище".
Способность владеть собою и связанная с этим четкость мысли не изменили андреевскому герою и в момент преступления: "Никогда ясность моего сознания не достигала такой высоты и силы; никогда не было так полно ощущение многогранного, стройно работающего "Я". Точно Бог: не видя - я видел, не слушая - я слышал, не думая - я сознавал". Однако симуляция сумасшествия, осложненная предрасположением, обошлась потерей здравого смысла. Он драматически переживает крушение того, во что так свято верил - в силу человеческой мысли, в "остроте и ядовитости зубов" которой он когда-то видел "спасение и свою защиту". Теперь же после преступления он понял, что он "не господин, а раб, жалкий и бессильный". Он потерял способность управлять собою с помощью мысли: "Подлая мысль изменила мне, тому, кто так верил в нее и ее любил. Она не стала хуже: та же светлая, острая, упругая, как рапира, но рукоять ее уже не в моей руке. И меня, ее творца, ее господина, она убивала с тем же тупым равнодушием, как я убивал ею других" (180). То есть мысль стала определяться силами, направленными против владеющей им страсти разрушения. Мысль оказалась во власти тех сил, которые не входили в его сознание и были ему неизвестны, хотя они и составляли потаенные глубины его духовного "Я".
Когда-то четкая и ясная, теперь, после преступления, мысль стала "вечно лгущей, изменчивой, призрачной", потому что перестала служить его индивидуалистическому настрою. Он в самом себе почувствовал какие-то неизвестные ему, таинственные сферы, которые оказались неподвластными его индивидуалистическому сознанию. "И мне изменили. Подло, коварно, как изменяют женщины, холопы и - мысли. Мой замок стал моей тюрьмой. В моем замке напали на меня враги. Где же спасение?" Но нет спасения, потому что "Я - Я и есть единственный враг моего Я" (180). Позиция сверхчеловека, для которого свобода становится своеволием, - главная причина анархического бунта против "человеческих и божеских законов" - эта позиция и привела нигилиста к раздвоению личности. В его собственном замке напали на него враги. Он понял одно: причина крушения в нем самом. Теперь одиночество стало для него "грозным" и "зловещим": "....самого себя я составляю лишь ничтожную частицу", потому что "в самом себе я окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами". Однако он остался на прежних позициях безбожия, хотя и понял, что причина страданий - в нем самом. Поэтому нет перспективы возрождения: "Кто сильный даст мне руку помощи? - Никто. Никто. Где найду я то вечное, к чему я мог бы прилепиться со своим жалким, бессильным до ужаса одиноким "Я"? Нигде". Он не нашел "души", т. е. абсолютного начала им ко внешнем вселенском мире, ни в себе и потому "великое и грозное" одиночество стало его уделом: "...одинокий в пустоте вселенной, я и в самом себе не имею друга".
В перекличке с Достоевским Андреев проводит Керженцева через испытание верою. Маша - сиделка в лечебнице, тихая и самоотверженная, - упрощенный вариант Сони Мармеладовой, заинтересовала Керженцева своей исступленной верой. Правда, он считал ее "ограниченным, тупым существом", вместе с тем обладающим недоступной ему тайной: "Она знает что-то. Да, она знает, но не может или не хочет сказать". Но в отличие от Раскольникова, он не способен поверить и пережить процесс возрождения: "Нет, Маша, вы не ответите мне. И вы ничего не знаете. В одной из темных комнат вашею нехитрого дома живет кто-то, очень вам полезный, но у меня эта комната пуста. Он давно умер, тот, кто там жил, и на могиле его я воздвиг пышный памятник. Он умер, Маша, умер - и не воскреснет" (175-176). Он похоронил Бога подобно Ницше.
Керженцев далек от раскаяния, от угрызений совести. Тем не менее наказание последовало. На пролитие человеческой крови Керженцев, как и Раскольников, реагировал болезнью. Один оказался в бреду, другой потерял самообладание и власть над мыслью. В самом себе Керженцев ощутил борьбу противоположно направленных сил. Смута внутреннего разъединения им выражена такими словами: "Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились в диком танце" (171). В самом себе он ощутил борьбу враждебных начал и утратил единство личности.
Он признается: "Пока мое "Я" находилось в моей ярко освещенной голове, где все движется и живет в закономерном порядке, я понимал и знал себя, размышлял о своем характере и планах и был, как думал, господином". Но человека нельзя свести только к рациональному началу, потому что сама мысль неразрывно связана с сферой подсознания - в этом и проявляется многомерность человеческой личности. После преступления Керженцев уверился в том, что не знает себя и никогда не тал. Он, правда, всегда ощущал в себе бездны, но теперь в нем открылись такие иррациональные глубины, о которых он не подозревал и которые представились ему таинственными.
Несостоятельность теории Раскольникова доказывается ее несовместимостью с "натурой" человека, протестом нравственного чувства. В рассказе Андреева изображается процесс духовного распада преступника, драматически переживающего снижение своего интеллектуального потенциала.
Андреев близко подошел к Достоевскому, объединился с ним нравственным пафосом своего произведения: он показал, что нарушение объективно существующего нравственного закона сопровождается наказанием, протестом внутреннего духовного "Я" человека.
Полная внутренняя изоляция вследствие преступления, оборвавшего последние связи с человечеством, делает Керженцева душевно больным. Но сам он далек от нравственного суда над собой и по-прежнему полон индивидуалистических притязании. "Для меня нет судьи, нет закона, нет недозволенного. Все можно" (181), - говорит он и стремится доказать это, когда изобретет на свободе взрывчатое вещество "сильнее динамита, сильнее нитроглицерина, сильнее самой мысли о нем". Ему необходимо это взрывчатое вещество, чтобы взорвать на воздух "проклятую землю, у которой так много богов и нет единого вечного бога" (182). И все же наказание торжествует над зловещими надеждами преступника. Сама человеческая натура протестует против такого нигилистического надругательства над собой. Все завершается полнейшим моральным опустошением. В свою защиту на суде Керженцев не сказал ни слова: "Тусклыми, словно незрячими глазами он обвел суден и взглянул на публику. И те, на кого упал этот тяжелый, невидящий взгляд, испытали странное и мучительное чувство: будто из пустых орбит черепа на них взглянула сама равнодушная и немая смерть" (182). Достоевский же ведет своего героя-индивидуалиста к нравственному возрождению через сближение с представителями народной среды, через внутренний конфликт, через любовь к Соне.

4
Герой и автор "Моих записок" - доктор математических наук, убийца трех людей - отца, старшего брата и сестры, до конца очищает причастность к злодейству. Мотивы преступления остаются непроясненными. Скорее всего, это - стихийно-неожиданное проявление своеволия, а не холодное, рассудочное решение. Впрочем, наряду с выражением злой иррациональности в акте кровавой расправы сказался и сознательный протест против "стены" нравственных представлений человечества. Подтверждением служит следующая красноречивая деталь: "...убийца после совершения преступления пил вино и кушал бисквиты - остатки того и другого были найдены на столе со следами окровавленных пальцев"7. С чувством какого-то странного дружелюбия он вложил зажженную сигару в стиснутые зубы покойного отца. Презрение к общечеловеческим нравственным нормам объединяет индивидуалиста из "Моих записок" с его предшественником Керженцевым, который, возвращаясь от любовницы отца в день его смерти, остановился перед трупом, сложил руки на груди, как Наполеон, и с комической гордостью посмотрел на него" (162). Оба они сознательно нарушили "все законы, божеские и человеческие".
"Мои записки" - не исповедальное самораскрытие. Узник тщательно скрывает "святые тайны" своей души, дорожит одиночеством, как человеческим "преимуществом перед другими тварями". Лишь учитывая рисунок некоторых непроизвольных его движений, внешних обнаружении и действий, а также содержание некоторых признаний, мы начинаем понимать внутреннюю драму преступника. Доказательством того, что перед нами убийца, могут служить следующие факты. Размышляя над самоубийством тюремною художника К., он говорит: "Раздвоение личности может быть так велико, что самоубийца, нанося удар себе, может испытывать тот сладострастный загадочный восторг, какой испытывает и настоящий убийца, разделяя ножом живые ткани (...). Отнять жизнь почти всегда удовольствие для человека, даже в том случае, если жизнь эта собственная" (231-232). В акте самоубийства он видит "наличность именно убийства..." Это суждение героя-узника со всей очевидностью подтверждает истину, которую он тщетно пытается скрыть. Оказывается, он знает, что преступник испытывает "сладострастный загадочный восторг", когда ножом разделяет живые ткани. Вспоминается в связи с чтим случай из его студенческой жизни. Работая над трупом, он "неожиданно почувствовал глубочайший восторг перед необыкновенным зрелищем обратного шествия материи от жизни к смерти, от сложнейшей конструкции живого организма к простейшим элементам вещества". Он долго в экстазе любовался трупом, отдаваясь "восхищенному созерцанию". Другим фактом, подтверждающим виновность узника, было свидание с бывшей невестой, когда он, потрясенный любовью, готов был признать себя преступником: "Воистину бездна раскрылась под ногами моими, и, точно ослепленный молнией, точно ударом оглушенный, я закричал в диком и непонятном восторге: "Молчи!" Я..." Он должен был сказать: "Я - убийца". Но женщина перебила его и не дала окончить начатое, перебила готовую вырваться правду. Ясно, что "это страшное, полное диких противоречий лицо", изображенное художником К., - лицо преступника, истратившего десятки лет титанических усилий, чтобы жить в тюремных условиях.
Убийство стало выражением злой энергии садизма, источником сладострастных наслаждений. В "слепой и дикой ярости" он изуверски надругался над трупами, нанося последние удары мертвым, удары "бесцельные и жестокие", указывающие на "са-дические наклонности отвратительного злодея..." Узник приходит к заключению: "Человек этот, опьяненный видом крови стольких невинных жертв, временно перестал быть человеком и стал зверем, сыном изначального хаоса, детищем темных страшных вожделений" (233). А. Горнфельд проницательно заметил: "Временно - это знаменательный курсив подлинника. Автор сам считает, что лишь в садическом увлечении после убийства он временно стал зверем: в самом же убийстве он не видит "темных и страшных вожделений": оно было разумно и сознательно"8. Видимо, убийство было задумано и осуществлено в связи с нигилистическим отрицанием законов божеских и человеческих, но это отрицание, несомненно, подогревалось бессознательно действующими первобытными инстинктами разрушения и насилия.
Андреев, как и Достоевский, полагал, что источник зла коренится в самом человеке - это неистребимое влечение к эгоистическому самоутверждению. Но в отличие от Достоевского, показавшего стремление падшего человека к восстановлению, к покаянию, Андреев акцентирует во внутреннем человеке дикое своеволие, сумасшествие эгоизма. Для андреевского героя свобода оборачивается разрушительной стихией, безумной игрой злых иррациональных сил в нем. Эта страсть к самоутверждению при отсутствии нравственных заветов и приводит безымянного героя "Записок" к беспощадному кровавому злодейству.
Узник по-разному ведет себя и размышляет в разные периоды своего тюремного заключения. Сначала он проклинал судей и грозил им беспощадной местью, безумствовал, бился головой о стены и часами лежал в беспамятстве на каменном полу. Потом он признал бесполезность бунта и неизбежность подчинения непреложному закону. Сначала он пришел к полному отрицанию жизни и ее великого смысла. Потом он создал философию "железной решетки", согласно которой в мире осуществляется "величайшая целесообразность, гармония и красота" (190). Он почувствовал "нежную благодарность, почти любовь" к решетке в тот момент, когда небо показалось ему необычайно красивым сквозь тюремную решетку. И он задумался над вопросом: "Не есть ли это проявление высшего закона, на котором безграничное постигается человеческим умом лишь при непременном условии введения его в границы?". И решетка тюрьмы "вдруг явила собою образец глубочайшей целесообразности, благородства и силы. Схватив в свои железные квадраты бесконечное, она застыла в холодном и гордом покое, пугая людей темных, давая пищу для размышления людям рассудительным и восхищая мудреца" (200).
Руководствуясь мыслью о том, что безграничное (гармония, красота) постигается лишь путем введения его в границы, узник пришел к выводу, "что и вся наша тюрьма построена по крайне целесообразному плану, вызывающему восторг своей законченностью". Образ тюрьмы вырастает в символ строго детерминированного миропорядка, стройного, прочного, гармоничного и целесообразного космоса.
Формула "железной решетки" дается, таким образом, как воплощение мировой необходимости "всесильного закона", подчиняющего себе "как движение небесных светил, так и беспокойное сцепление" людей (196). В. Беззубов полагает, что герой "Моих записок", освещающий стены тюрьмы, в чем-то очень похож на воображаемых оппонентов подпольного человека, когда они кричат, основываясь на законах природы, выводах естественных наук и математики: "Помилуйте (...) восставать нельзя: это дважды два четыре (...) Вы обязаны принимать ее (природу) так, как она есть, а следовательно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена"9.
Руководствуясь жизнелюбием и здоровым инстинктом приспособляемости, узник понял вслед за оппонентами подпольного, что протест лишен всякого основания и просто безумен: "Ибо я должен жить". Этот тезис и постулирует все его действия и рассуждения. Оптимистическая философия целесообразности явилась результатом титанических усилий многих лет тюремной жизни. "Мир обрушился мне на голову и не раздавил меня, и из его страшных обломков я создал новый мир, - по моему чертежу и плану; все злые силы жизни: одиночество, тюрьма, измена и ложь, все ополчилось на меня   и все их я подчинил своей воле" (213).
Он хочет себя и других уверить, что от отчаяния и бесцельности он пришел к полной душевной ясности и сознанию высокого смысла жизни. Однако этому заявлению противоречат угаданные тюремным художником его нравственно-психологические состояния, отразившиеся в глазах, полных "муки и даже ужаса". Их остановившийся, застывший взгляд, мерцающее где-то в глубине безумие, мучительное красноречие души бездонной и беспредельно одинокой" (216). Словом, "это страшное, полное диких противоречий лицо" не является подтверждением обретенной гармонии. Рационалистическая теория мировой целесообразности не стала для него источником живой жизни, и потому уверения в обретенной гармонии были лицемерными и лживыми. Об этом со всей определенностью сказал Л. Андреев в известном интервью А. Измайлову: "Он не перестает лгать всю жизнь... условия, в которых нет места ни надежде, ни жизни, заставляют его страшным усилием воли создать свои собственный мир, в котором царит целесообразность, гармония и красота... его можно было бы назвать гением приспособляемости"10.

5
Однако герой "Моих записок" дается во всей сложности своего внутреннего духовного мира, которая определяется взаимодействием равных сфер сознания. Он сам понял, что во внутреннем человеке причудливым образом переплетаются влечения и состояния, принадлежащие разным уровням сознания. На собственном опыте он знал, что "разум, когда человек бодрствует, забывает все иные голоса, глухо доносящиеся из потаенных глубин человеческого организма. И только во сне, когда утомленный разум, потерявший нить логического мышления, бессильно скачет через нелепые провалы, - они начинают звучать громко и властно" (219).
Очень примечательно что признание героем и писателем "потаенных глубин человеческого "Я". Разум с его "нитью логического мышления" не исчерпывает всего человека. Он почувствовал власть подсознания в трагизме своих сложных переживаний. В результате выстраданного опыта он приблизился к истине и скорее ощущал, чем знал, что содержание внутреннего мира нельзя свети к одним внезапным инстинктивным порывам разрушения, что в нем таятся и противоположные элементы, высшая реальность, сопротивляющаяся извечному хаосу. Недаром в одном убийце он открыл "неиссякаемый родник чистой правды и бесконечного стремления к добру" (223).
Герой и автор сближаются в понимании структуры личности. Сложное движение и взаимодействие разных слоев сознания - это та позиция, с которой Андреев видит мир. Антипозитивистская направленность повести ясно сказалась в обличении от-влеченно-рационалистической, прямолинейно-логической мысли героя-персонажа, до конца сохранившего естественно-научную ориентацию позитивиста: "Моя мысль, воспитанная в законах строго-научного мышления, не может признать ни чудес, ни божественности Того, Кто справедливо именуется Спасителем мира" (225), - сказал он даме, подарившей ему распятие в слоновой кости. Узник постоянно подчеркивал, что священная формула железной решетки основана на выводах разума и науки, что она лишь "простая трезвая, чисто математическая формула"11.
Однако в повести раскрывается схоластичность теоретических построений героя, вступающих в явное противоречие со всем духовно-нравственным составом его личности.
Внутренняя драма у шика взрывает ту позитивистскую философию, которая сводится к механистическому пониманию детерминации, как исключающей свободу человека, свободу выбора, к абсолютизации необходимости, которая будто бы означает высшую целесообразность, осуществляющуюся в мироном процессе.
Герой-узник вступает в явное противоречие с позитивистским непониманием мира, когда, освобожденный от тюремного ига, добровольно предпочитает тюремное заключение, как бы выполняя долг отречения, движимый своими какими-то подсознательными стимулами. В этом случае философия железной решетки, т. е. целесообразности и красоты мира, как бы выходит за пределы позитивизма и выводов точных математических наук. В данном случае эта философия определяется не инстинктом самосохранения, стремлением приспособиться к трудным тюремным условиям и выжить. Она связана в данном случае с какими-то внутренними процессами, сдвигами нравственного сознания.
Андреев показал, что позитивистская теория противоречит душевному строю человека, сложности его внутреннего мира. Поэтому писатель не может однозначно отрицательно относиться к своему герою, переживающему драму раздвоения. Нет сплошного обличения, развенчания, как полагают многие андрееведы. Напротив, даже в суждениях своего безымянного героя автор улавливает отзвуки потаенных глубин его человеческого "Я". Однако, сталкиваясь с проявлениями абсолютной духовности в человеке, Андреев, в отличие от Достоевского, далек от религиозно-нравственной трактовки положительных сил в человеке, противостоящих разгулу слепых страстей.
Интерес к глубинным слоям человеческой психики объединяет и одновременно разводит Андреева с Достоевским. Признавая ограниченность рационально-однолинейной логики, писатели по-разному понимали средства познания истины. Опыт мистического касания иных миров не существовал для Андреева. Но вместе с тем его не удовлетворяли и трезво гуманистические позиции, весьма далекие от признания нравственно-онтологических ценностей христианства.

6
В "Моих записках" Андреев предельно близок к Достоевскому в понимании духовных потенции человеческой личности и положительного значения мирового закона, вводящего извечный Хаос в границы порядка.
Напомним, что Достоевский глубинную сущность человека считал духовно-свободной и различал его самого как субъекта, как духовное, умопостигаемое "Я" от его социально-психологических состояний. Он знал, что человек не исчерпывается психологической действительностью. За нею лежат "глубины духовного бытия, не входящего в актуальное сознание настоящей минуты", - писал Вл. Соловьев в "Чтениях о богочеловечестве". Позиция Достоевского становится ясной в свете следующего рассуждения русского философа: "...Дух как проявляющийся в своей внутренней целости должен быть всегда первое своего данного проявления..." Наш дух "имеет первоначальное субстанциональное бытие независимо от своего частного обнаружения или проявления в ряде раздельных актов и состояний", наш дух "существует глубже всей той внутренней действительности, которая составляет нашу текущую, наличную жизнь. В этой первоначальной глубине лежат корни того, что мы называем собою или нашим Я..."12. Этот первоначальный субъект глубже и первее нашей сознательной жизни. В непосредственном субстанциальном единстве с ним и пребывает наш индивидуальный характер. Достоевский вместе с Соловьевым признает, что глубины человеческой личности - это свободная духовность.
Близость Андреева к Достоевскому в "Моих записках" сказалась в признании раздвоенности человеческого существа, противостояния в нем добра и зла. Пройдя через кровавое злодейство, герой почувствовал в себе того субъекта, который противостоит иррациональной стихии зла. Поняв на себе сложность человеческой личности, он убедился в том, что глубинные ее начала не имеют ничего общего с звериным упоением кровью. Дьявольское влечение к насилию рассматривается им как нечто, от него самого отличное. Отсюда утверждение - "Не я убил", т. е. убил не тот глубинный субъект, который составляет единственную реальность и противостоит разгулу страстей. Глубочайший дух в нем не имеет отношения к убийству - и отсюда: "Не я убил". Убил внезапно проснувшийся зверь в нем, изначально связанный с древним хаосом, для усмирения которого требуется тюремная решетка. Ему открылась необходимость обуздать злую иррациональность в себе, набросить на нее узду принуждения. Этим самым он стремился обрести душевную ясность и ввести себя в мировую гармонию, "где все строжайше подчинено закону..." (222).
Андреевский герой подошел к ощущению своего глубинного духовного "Я". Он как бы возвращается к себе и близок к тому, чтобы понять себя как независимого субъекта, не сводимого к своим социо- н био-психологическим проявлениям. Он обнаружил, что он глубже своей эмоциональности и своих действий. Это обнаружение своей изначальности было достаточным, чтобы обрести критическое отношение к своим первобытным инстинктам и стремиться к их обузданию. Но это возвращение к себе не становится тем внутренним актуальным сознанием, которое позволило бы силою духа одолеть дьявольскую стихию в себе. И потому для него необходимой становится "решетка". Если во вселенском мире все строжайше подчинено закону, т. е. красоте и гармонии, то следует "извечный хаос" в своей собственной душе ввести в русло разума и порядка. Он и принял свое одиночное заключение как "тернистый путь подвига и самоотречения" (224).
Многозначность человеческой личности, ее "таинственность" он разъясняет как борьбу в ней "изначального и страшного хаоса с жадным стремлением к гармонии и порядку" (223). Эта борьба противоположных начал завершается тем, что "побежден извечный хаос и поднимается к небу торжествующая песня светлой гармонии" (223). Именно эта уверенность в целесообразности развития всей космической жизни и позволяет ему считать себя учителем жизни. Он обращается к аудитории со словами: "Я знаю истину! Я постиг мир! Я открыл великое начало целесообразности! Я разгадал священную формулу железной решетки!" Он объясняет, что железная решетка - это математическая формула, "это та схема, в которой расположены управляющие миром законы, упраздняющие хаос и на его место восстанавливающие (...) строгий, железный, ненарушимый порядок" (221-222).
Предположение в результате какого-то интуитивного прозрения истинной реальности в себе открыло ему губительность сладострастного кровавого неистовства. Однако это предчувствие высших начал не могло обратить его к религиозно-нравственным решениям. Он понял только необходимость узды, "порядка", подчинения всесильному закону - тем более, что остался но власти дьявольской стихии, подтверждением чему служит вся история его взаимоотношений с художником К. Ведь это он безжалостно искушал несчастного, говоря о Христе как величайшем преступнике, выразил предположение, "что когда дьявол искушал его в пустыне, то Он не отрекся от него, как потом рассказывал, а согласился, продал себя - не отрекся..." (214).
В сложном мироощущении героя-узника доминирует понимание вселенской жизни как тюрьмы для человека. На первых порах он позавидовал художнику, который, оборвав свою жизнь, сказал: "Я ухожу из вашей тюрьмы". Но рассказчик быстро понял бесцельность самоубийства, потому что над бытием и небытием одинаково царит всесильный Закон: "Кто сказал вам, что наша тюрьма кончается здесь, что из одной тюрьмы вы не попали в другую...". Самоубийцы "кончают только с одной формой себя, чтобы немедля принять другую" (232). Бесцельно бегство из "нашей тюрьмы", потому что тюрьма для героя и автора синоним "уз вечности": "Верую и исповедую, что тюрьма наша бессмертна". Человеческое существо, обреченное на бессмертие, одиноко и беззащитно во вселенском мире, для него глухом и непознаваемом, и потому напрасно "люди верят в призраки и строят на этом вздорные теории о каких-то сношениях между миром живых людей и загадочною страною, где обитают умершие" (235).
К мысли о всемирной гармонии, о вселенском порядке, сдерживающем порывы извечного хаоса, узник пришел, побеждая "ужас бесценности". Но эта победа оказалась мнимой, иллюзорной ввиду отсутствия нравственного возрождения. И потому для него человек обречен на трагическое одиночество не только среди людей, но и перед лицом метафизического Целого. Вся жизнь земная и вселенская для него - тюрьма извечная.
Герой "Моих записок" и "подпольный человек" Достоевского - родные братья, неразрывные союзники хотя бы по своему пониманию сущности человеческой личности как абсолютизированной волевой стихии, как буйства иррациональных сил. Правда, между ними имеется и существенное различие. Подпольный до конца выступает противником "каменной стены", т. е. законов природы, выводов естественных наук, математики, всеобщей обусловленности, до конца отстаивает "свободу хотенья". Ему важнее всего "свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия..." (5, 113). Андреевский герой, имея ту же индивидуалистическую настроенность, пришел к противоположному заключению о необходимости узды и железной решетки, видимо, не только под влиянием жизнелюбия и инстинкта приспособляемости, но также под влиянием каких-то внутренних воздействий. Во всяком случае в произведениях "Мысль" и "Мои записки", в которых явно ощущаются традиции Достоевского, энергия самоутверждающейся воли, направленной против мировых законов, целесообразности, дается как энергия зла.
Человеку присуща извечная свобода, но она становится бременем для него, оборачивается своеволием. Лишенный нравственного ориентира, андреевский герой невольно отдается игре иррациональных сил в самом себе. Но, отдавшись извечному хаосу и совершив неслыханное злодеяние, он понял необходимость узды. Он убеждает оппонента: "...душа человеческая, мнящая себя свободной и постоянно томящаяся этой лживой свободой, неизбежно требует для себя уз, каковыми являются для одних клятва, для других присяга, для третьих просто честное слово" (222).
Мысль о непосильности свободы для человека объединяет рассказчика из "Моих записок" с Великим инквизитором Достоевского. Кардинал Римской церкви говорит Христу: "Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым эта несчастное существо рождается" (232). Инквизитор понимает свободу как величайший нравственный дар, который превышает возможности "слабосильных бунтовщиков", противоречит их природе. Напоминая Христу, как пятнадцать веков назад он говорил людям: "Хочу сделать вас свободными" и добавляет: "Вот ты теперь увидел этих свободных людей". "Это дело, - продолжает он, - нам дорого стоило, но мы покончили его - во имя Твое. Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это кончено и кончено крепко". Он вместе со своими соратниками организовал жизнь людей без Него, но во имя Его.
Андреев и Достоевский, при имеющихся точках соприкосновения, все же с разных позиций решают проблему свободы и необходимости. Свободу человеческой личности Достоевский понимает как выражение ее духовной сущности, и потому она соответствует требованиям нравственного закона. Для Андреева же свобода и необходимость - противоположно направленные силы, исключающие друг друга. Внутренняя свобода понимается Андреевым не как трансцендентная духовность, а как иррациональность, уходящая своими корнями в извечный хаос, который космическим процессом развития входит в берега порядка.

* * *
В таких произведениях, как "Мысль" и "Мои записки", Андреев, окрыленный прозрением, близко подошел к непосредственному ощущению "тайн бытия". Рациональное обращение героя-узника к философии железной решетки сначала диктовалось инстинктом приспособления, и потому эта философия вступает в явное противоречие со всем содержанием чувственных жизненных проявлений, потом, питаемая потаенными движениями нравственного чувства, она приобрела значение "узды", сковывающей взрывы дьявольской стихии в нем. Узник нашел в своей душе какие-то положительные начала, побуждающие его к подчинению мировому Закону, к отречению, к подвигу долга (имеется в виду добровольное избрание новой тюрьмы).
Вместе со своим персонажем писатель готов признать, что есть в человеке какие-то положительные элементы, которые сопротивляются извечному хаосу разрушения и диктуют спасительное обращение к идее долга, "узды"13.

 

Примечания
1. Ермакова М. Я. Леонид Андреев и Ф. М. Достоевский. / Керженцев и Раскольников // Уч. зап. Серия филологических наук. Вып. 87, Горький. 1966; Бабичева Н. В. Три "Мысли" Леонида Андреева // Филологические науки, 1969, № 5; Иезуитова Л. А. "Преступление и наказание" в творчестве Леонида Андреева // Метод и мастерство. Русская литература. Вып. 1, Вологда, 1970; Смирнова Л. А. Ф. М. Достоевский и Л. Н. Андреев // Сборник трудов Московского обл. пединститута. Проблема реализма начала XX века. М., 1974: Курляндская Г. Б. Рассказ Андреева "Тьма" и "Записки из подполья Достоевского" // Творчество Леонида Андреева. Исследования и материалы, Курск, 1983; Беззубов В. Андреев и Достоевский // Леонид Андреев и традиции русского реализма, Таллин, 1984; Силард Лена. "Мои записки" Л. Андреева. К вопросу об истории оценок и полемической направленности повести // Studia Slavica - Hung - XVIII. - 1972. - С. 303-342; Силард Лена. "Мои записки" Андреева. // Метаморфозы русского позитивизма в зеркале литературной пародии // То же; Силард Лена. "Великий инквизитор" Л. Андреева, или душегрейка новейшего уныния // Studia Slavica - Hung - XХ. - 1974; Генералова Н. П. "Мои записки" Леонида Андреева (К вопросу об идейной направленности повести) // Русская литература. 1986, № 4.
2. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т. 25. С. 201.
3. См. об этом: Курляндская Г. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский. Тула, 1987.С. 71-103.
4. Андреев Л. Избранное. М., Современник. 1982. С. 152. В дальнейшем в тексте статьи указываются страницы ("Мысль").
5. Ученые записки. Серия филологических наук. Вып. 87. - Горький, 1966.
6. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1965. С. 93-94.
7. Андреев Леонид. Полн. собр. соч. С.-Петербург, 1913. Т. 111. С. 234. В дальнейшем в тексте статьи указываются страницы третьего тома этого издания.
8. Горнфельд А. "Мои записки" Леонида Андреева // Русское богатство, 1909, № 1. С. 116.                                                                 
9. Беззубов В. Леонид Андреев и традиции русского реализма. С. 91.
10. "Биржевые ведомости", 1908, № 10797, веч. вып.                       
11. Лена Силард считает, что "герой "Записок" - не просто позитивист. но позитивист махистско-авенариусовского толка, применяющий общие положения позитивной эстетики Луначарского к своему опыту" (Силард Лена. "Мои записки" Л. Андреева. II. Метаморфозы русского позитивизма в зеркале литературной пародии. Studia Slavica - Hung - XХ, 1974. - С. 57). Н. П. Генералова считает, что для писателя само понятие позитивизма носило, видимо, недифференцированный характер, сливаясь в некий обобщенный образ". Потому она считает "ошибочной трактовку повести "Мои записки" венгерской исследовательницей Л. Силард как "блестящей по форме пародии и проницательного по содержанию философского спора" с "махистским позитивизмом и выросшим из него русским богостроительством" в лице А. Луначарского и М. Горького" (Н. П. Генералова. "Мои записки" Леонида Андреева // Русская литература, 1986, № 4. - С. 180).
12. Соловьев В. С. Чтения о богочеловечестве // Соловьев В. С. Собр. соч. под ред. и с примечаниями С. М. Соловьева и Э. Л. Радлова. СПб., 1912, т. III. С. 91.
13. Келдыш В. А. К проблеме литературных взаимодействий в начале XX в. // Русская литература, 1979. № 2. С. 8.
"Субстанция мировой жизни и непознаваема и враждебна человеку, - писал В. А. Келдыш. - Отсюда позиция несогласия, борения, бунта. Поскольку личность отвергнута метафизическим целым, пути к нему заказаны для нее - остается бросать вызов судьбе". "Если невозможно преодолеть разобщенность человека с человеком, то одиночество человека в мире перед лицом трансцендентных загадок бытия Андреев склонен считать неизбежным".

 

Статья приводится по след. изд.:
Курляндская Г. Б. Литература срединной России. - Орел, 1996.

Начало главы





Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"

Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"

Рейтинг@Mail.ru
Rambler's Top100
Яндекс.Метрика

© "Вешние воды" 2010     | Карта сайта  | Главная | История | Контакты | Лауреаты премий | Биографии | Орловские писатели-хрестоматия | Книги  | Новинки | 

Администрация сайта